- Была весна. Мы учились в одной школе. Потом ехали в одном вагоне. В одном лагере мы жили за колючей проволокой. И все время валил дым. Страх может толкнуть на многое. Сменить фамилию, например. Родители Лейбовича сменили фамилию и стали Демуленами. И все равно их взяли. Демулен-Лейбович. Если ты еврей, тут уж ничего не поделаешь. Он писал песенки и подписывал Лейбович. Он не любил фамилию Демулен. А может он ненавидел себя за то что поменял фамилию. Ты куришь? - Нет. - Я три пачки в день. Это гвозди заколачиваемые в гроб. Медленная смерть. А мне уже плевать, я уже один раз умирал. - Я тоже. - Хорошо, да? Лейба был сама элегантность. Он выпустил диск, а потом исчез. Вот так в дыму, он исчез, не знаю, может он умер. Наверное, он даже не знает что его песня стала шлягером. Кто ты? Ты его знаешь? Ты знаешь где он?
"Артишоки, вот харч благословенный, В обед и не обед для всех бесценный, Артишоки и вкусны, и сытны, и сладки, Поганства в них нет, и лишь гадки Те люди, которые мнят, Что артишоки гадки, и их не едят!
Я дотащилась до своего лежака, устало стянула бронежилет, скинула перчатки и кобуру. Закатала побуревшую от крови штанину, с трудом отдирая прилипшую ткань, прыснула антисептиком и кое-как перевязала. Жить буду, и черт с ним, что недолго. Хватит с меня такой жизни. "А с остальных - хватит?..." - тонкий шепоток снова тревожит душу. Добро бы решала за себя - за других ведь решаю... Предательство доверившихся - как ни посмотри. Да только по масштабу разное предательство... И это тупик. Как на него ни посмотри. - И что творится на этом свете, пока я его не вижу? - вдруг поинтересовался комендант, до этого молча прислушивавшийся к беготне и крикам в соседних "палатах". Я вкратце обрисовала ситуацию. Поколебалась, но спросила: - Как вы? - Терпимо, - он сел, уже гораздо увереннее, чем вчера. - Хотя командование прямо сейчас не приму, - и без всякой связи добавил: - Ты что, снова нарвалась на неприятности? - Да нет, ерунда. Даже шить не надо, - отмахнулась я, машинально складывая амуницию у лежака. - Я не о том, - он протянул руку, нашарил скальный выступ, ухватился и, поморщившись, начал медленно подниматься. - Толку от тебя там, - он кивнул на другие пещеры, - все равно никакого, так что пошли, прогуляемся. Потому что меня все чаще посещает ощущение, что вместе с глазами я лишился заодно и ног. - Сомневаюсь, что вам это сейчас полезно, - отрезала я, но поднялась следом. Подхватила под локоть: - Будете себя так вести, пойду и скажу Ремо. - Если не ошибаюсь, он сейчас очень занят, - с нескрываемым сарказмом сообщил комендант. - От пары шагов я не развалюсь, Птар поводил меня тут немного. - И далеко вы ушли, фарр Торрили? - ядовито поинтересовалась я. - Достаточно. Так что... пойдемте, фарра Морровер, - чужая рука тяжело опустилась мне на плечо. - И, Орие... - он криво улыбнулся, - смею надеяться, ты прекрасно знаешь, как меня зовут. "Раз мы так долго и продуктивно знакомы". Я вздохнула и придержала его за пояс, когда мужчина неловко качнулся, делая первый шаг. - Ну и зараза же ты... Этан, - я сжала губы. В конце-то концов, он сам этого хотел. Сам, сам виноват. - Хорошо, я знаю одно место, где, похоже, свидания устраивает половина форта. Мы медленно пошли к выходу, провожаемые удивленными взглядами. Странная из нас была пара - я хромала, комендант и вовсе шатался, как лист на ветру, спасаемый от падения только тем, что намертво вцепился мне в плечо. У меня было огромное подозрение, что, если бы не приличия, собственное мужское эго и наши сложные отношения, он бы с удовольствием повис на мне окончательно. А с еще большим удовольствием вообще остался бы под одеялом. Мы медленно доковыляли до выхода из пещеры и начали спускаться к озеру. В середине пути, чувствуя, как напрягается под пальцами его спина, я все же поняла, что кого-то переоценила - его, себя или дорогу. Судя по ругательствам, которые комендант бормотал под нос каждый раз, как спотыкался или поскальзывался - то есть постоянно, так и было. - Ну? - прервал он наконец затянувшееся молчание. - Что "ну"? - угрюмо поинтересовалась я, в очередной раз ловя его сзади за ремень. - Чем ты себя изводишь до такой степени? - требовательно произнес он. В тоне привычно прорезались приказные нотки. Я сжала губы в нитку. А то я не знаю, что вы скажете, фарр комендант... что ты скажешь, учитель мой. - ... А вы... ты думаешь осчастливить меня мудрым советом? - у меня вырвался нервный смешок. - Тогда скажи: как предавать лучше - по уму или по сердцу? Потому что я не знаю. Странно, но он задумался. Мы наконец дошли до лабиринта и я завернула в ближайшую же пещеру. Ну и куда ему, боги мои, вообще ходить? Дубина упертая. Только начав расстегивать куртку, я увидела, что он делает то же самое. - Не надо, я свою постелю. Еще простуды вам... тебе не хватало для полного комплекта. - Кто из нас здесь мужчина? - он криво усмехнулся и сбросил куртку на каменный пол. Наклонился, на ощупь расправляя складки. - Бросай свою сверху, если так хочешь. Я постелила и уселась сверху. Комендант медленно, все еще неуверенно, опустился рядом. И неожиданно серьезно сказал: - Не предавай. Если сможешь - не предавай никогда. Даже если это меньшее зло. - Вопрос, к сожалению, стоит не так, - я скривила губы. - Вопрос стоит - что именно предать. Кого предать... Всех или одного. - Одного... кого? - тихо спросил он. Я сказала. Он внезапно улыбнулся - по-настоящему, как улыбаются те, кто уверен, что все в их жизни идет прекрасно. - У нас с тобой все традиционно - ты опять меня убьешь. Только опосредованно и с кучей народа заодно. - Что?... - Скажи честно, ты ведь все уже решила? - я кивнула, забыв, что он меня не видит. - Я не умею переубеждать. Но скажи хотя бы, в чем дело. Я поколебалась, но все рассказала. В глухой надежде, что чего-то не знаю... Он замолчал надолго. Из-за повязки не так просто понять, что выражает его лицо, но когда он не хочет, чтобы это увидели, это сделать невозможно вовсе. - Это очень странный вопрос... И я не хочу, чтобы ты шла на самоубийство. Не говоря уже обо всех прочих доводах, - его пальцы переплелись. - Но... Один раз, один-единственный раз, я, как ты выражаешься, "предал доверившегося", потому что так нужно было моей богине. То самое меньшее зло. Я сделал то, что она хотела, но после этого отвернулся от нее - навсегда. Иначе сошел бы, наверное, с ума. Поэтому... - он замолчал. - Тебе решать. - Кого?... - тихо спросила я. Дрогнули губы, и тут же застыли, сжавшись. - Тебе не нужно это знать. Совсем не нужно. Укололо сердце, болезненно и тягуче. Руки дернулись, схватили мужчину за воротник, тряхнули в странном, нелепом порыве: - Кого?! -... Сыновей, - наконец тихо шепнул он. - Наших сыновей. Он гладит мои руки, судорожно сжавшиеся на воротнике рубашки: - За это ты меня и убила. И была, в общем-то, права. Еще раз хочешь? - С тебя хватит и того, что все-таки пошел к ней на поклон, из-за меня. Во искупление вины, так ведь?... Вот уж ирония судьбы... - я выдернула руки, сложила на коленях. - Чего еще я не знаю?... Да, кстати, и куда внезапно делся мой энергодефицит? - Не внезапно, а уже давно, - комендант пожал плечами. - Еще когда в первый раз...лечили. Дефектные энергетические потоки мешают при передаче, так что это исправили... бесплатно. - Бесплатно, значит, - сощурившись, я посмотрела на него. - Скажите-ка, фарр, вы знали, чем это мне грозило? - Скажем так... - он помолчал. - Единственной альтернативой было бы тебя убить - закономерная участь тех, кто слишком много знает. В СБ из тебя бы все вытрясли в течение суток. И - да, я знаю, что несколько последних лет она собирает вампиров под любыми предлогами. Не знаю, правда, зачем, но... скажем так, я имел неосторожность не слишком корректно выразиться, когда пять лет назад мне предложили предоставить форт под некоторые нужды правительства. - И поэтому... - И поэтому, - твердо проговорил он. - Больше в своей жизни - ни в одной из них - я не собираюсь участвовать ни в каких предприятиях, даже правительственных, которые потом будут камнем висеть на моей совести. Лучше каторга. Опять, как и много раз до этого, я ощущаю себя дурой. И снова понимаю, что не знаю ни этого мужчину, ни себя. И - да, я решила. И если это будет самоубийство, то кое-кого я утащу за собой, даже если придется разрывать чужое чешуйчатое горло зубами. Мы просидели в сырой пещере еще час. Просто потому, что я не хотела оставаться одна. Говорили о ерунде, и он действительно не пытался отговаривать, хотя - и это было видно - хотелось. Обжегшись один раз так, что хватило с верхом, он зарекся советовать вообще что бы то ни было. За полчаса до срока я пришла прощаться. Кто кого - уже, в общем-то, не важно, ведь с тобой, Тайл, мы не увидимся больше никогда. И поэтому, когда мне навстречу вылетает радостно улыбающийся Отшельник, я просто улыбаюсь в ответ. - Фарра, фарра, - теребит меня за рукав мальчик. - Получилось! - Что?... - У меня - получилось! Он очнулся! Я оседаю на пол с ухнувшим куда-то глубоко-глубоко сердцем. И понимаю - это и есть счастье.
Количество крупных животных в лесах Камеруна так же очень велико. Поимка их, как правило, значительно легче, чем мелких животных. Связано это прежде всего с тем, что более крупного зверя легче обнаружить.
Я повернула голову, медленно, нехотя - неудержимо, смертельно хотелось спать. На меня смотрели широко распахнутые изумрудные очи, огромные, удивленные глаза ребенка. Мне снились хрустальные горы, осыпанные снегами, горы, которые от одного касания пальцев начинали почти беззвучную песню, тихим перезвоном звучащую в ушах. Я понимала, что замерзаю. Даже во сне. По левую руку от меня стояла женщина в широком плаще, сером от дорожной пыли. Под накинутым на голову капюшоном парила темнота, живая и осязаемая, как дыхание. Ее рука, тонкая, почти птичья, с острыми коготками и узловатыми суставами, держала темный резной посох с навершием из раскинувшей крылья птицы. Жизнь. Падающие снежинки обтекают туманную фигуру, застилая мне глаза. Мягким светящимся облачком горит крошечный огонек. Богиня протягивает руку со свечой к моему лицу - тонкий огненный язычок горит неровно, мечется и вздрагивает от порывов холодного ветра. У правого плеча стоит черная тень с фонарем в руке. Рука, гибкая, сильная, затянута в перчатку черной кожи. Тень откидывает с лица капюшон, поднимает фонарь над головой, освещая молодое лицо с хищными чертами. Глаза двумя черными зеркалами насмешливо смотрят на меня. Тугая черная коса скользит по плечам и медленно падает до поясницы. Смерть. - Чего ты хочешь? - доносится сквозь ветер едва различимым шелестом листвы. - Чтобы не мерк свет на дорогах тех, кто со мной. - Чего ты хочешь? - резким смешком звучит у уха. - Знать и видеть. Жизнь медленно качает головой и протягивает руку со свечой, указывая вниз. У наших ног плещется море, багрово-серое, как отблеск бури. Волны подхватывают блеск свечи и уносят его к горам, туда, где садится солнце. - Для них нет иных дорог. Только эта, - шелестит листва. Богиня птицей взмахивает рукавами и растворяется в метели. - Ты хотела видеть? Смотри!... - Смерть смеется резким смехом и бросает фонарь с обрыва вниз - в бурную воду. Старинный фонарь не дает света, не дает бликов - лишь заставляет отступить темноту. С тихим плеском он уходит под воду. И темнота отступает. Мягкие золотистые блики от погасшей свечи на неспокойной воде струятся, перетекают, наливаются кровавыми пятнами. У моих ног плещется море, море крови. - Ты хотела знать?... Знай! - богиня смеется, сверкая белоснежными клыками, и одним взмахом руки заставляет море застыть грудой красных скал. - Я не отказываю своим детям. Никогда! Красные скалы накрывает метель. Кутает мягкими снежными полотнами, сковывает льдом и холодными ветрами. Я смотрела сверху, с огромной высоты, и узнавала эти горы. Я видела. Я знала. - На пути к Знанию я не принуждаю никого. Помни... - богиня прикладывает палец к губам и рассыпается ворохом огненных искр. Я помню, Первая из Звезды, Мать Истины. Недаром Смерть считается самой жестокой из богов - она не принуждает никого и никогда не лжет.
Я подошла, но не села. – Рододендрон, – требовательным голосом спросила я, как когда-то Элизабет. – Предупреждение. – Омела? – Преодоление всех препятствий. Я кивнула и продолжила: – Львиный зев? – Вероятность. – Тополь белый? – Время. Я снова кивнула и высыпала на стол несколько цветков чертополоха, которые собрала по пути. – Чертополох обыкновенный, – проговорил он. – Мизантропия. Я села. Это был экзамен, и он его сдал. Мое облегчение было огромным, несоизмеримым с этими пятью простыми ответами. Вдруг почувствовав страшный голод, я взяла из коробки пончик с кленовым сиропом. За день я не проглотила ни крошки. – Но почему чертополох? – спросил он и тоже взял себе один, с кремовой начинкой. – Потому что, – ответила я с набитым ртом, – это все, что тебе нужно знать обо мне. Дожевав пончик, он принялся за другой. Потом покачал головой: – Это неправда.
– Лесной орех, – сказал он. – Примирение. Почему не мир? – Потому что традиционно семейство березовые веками было разделено на два: березовые и лещиновые. Лишь недавно они стали подгруппами одного семейства, – объяснила я. – Что это, если не примирение? Грант опустил взгляд, и по его выражению я поняла, что он и без меня знает историю этих семейств. – Тебя не переспоришь.
– Дарила кому-нибудь красную розу? – спросил он. Я взглянула на него так, будто он пытался отравить меня наперстянкой. – А розу столистную? Мирт? Гвоздику? – допытывался он. – Признание в любви. Любовь. Чистая любовь, – уточнила я, чтобы убедиться, что нет расхождения в смыслах. Грант кивнул: – Ответ: нет, нет и нет. Я сорвала бледный бутон цвета стыдливого румянца и один за другим принялась отрывать лепестки. – Я скорее чертополохо-пионово-базиликовая девушка, – сказала я. – Мизантропия, гнев, ненависть? – ответил Грант. – Хм… Я отвернулась: – Сам спросил. – Парадокс получается, тебе не кажется? – Грант смотрел на розы, окружавшие нас со всех сторон. Все цвели, и ни одна не была желтой. – Ты так интересуешься языком романтического общения, созданным для влюбленных, чтобы высказывать свои чувства, однако используешь его для того, чтобы выражать враждебность.
— У меня ощущение, что я никогда не бываю одна в собственном доме. То там Ричард, то дети, то домработница. Помнишь, крысы в лаборатории начали беситься, когда их лишили своего угла? — Они тоже с тобой живут?
заметают снега - не увидишь следа, видно, птица-айгэнн обронила перо. вот танцует шаман, он - огонь и вода, он - белесые мхи и туман над костром, он - изгибистый лук и его тетива, он - олениха-мать и детеныш ее, он - летящая чайка и белый нарвал, он - и жертвенный нож и его острие. вот танцует шаман!
далеко-далеко, лия эхэ киннай, там, где ночь холодна, там, где льды велики, там у моря чудные живут племена - что младенцы, что взрослые, что старики. если лето короткое греет хребет - это люди как люди: и ходят, и пьют, ловят мелкую рыбу себе на обед, обучают детей остроге да копью. пусть не строят из камня и бревен дома - им и в хижинах спится и любится всласть... но проходит тепло и приходит зима, распахнувши оскалом клыкастую пасть. и народ поутру, лия эхэ кинной, молча сходит на берег - и прыгает вниз. и в полете сжимается тело в комок, серебристым тюленем волну осенив. так живет это племя. пусть злится зима - нерпам все нипочем, плавай, нерпа, лоснись! а хранить их очаг остается шаман - до недолгого лета, до быстрой весны. для того-то и нужен, вестимо, шаман - чтобы нерпы людских не забыли ходов, чтобы ветер их хижин из кож не сломал, чтоб горел и не гас огонек между льдов.
вот танцует шаман, пока тянется ночь, пока птица-айгэнн шьет рубаху земле. в небе вьется и пляшет ее полотно, стынут сосны в замерзшей и твердой смоле. вот готова рубаха - оденься, земля, белым мехом наружу, свернись и усни, вот танцует шаман, если хочешь - так глянь, но меня не кори, если станешь иным. вот танцует шаман!
может, я и совру, мне соврать - как мигнуть, хромоногая молли умеет и так! только лес свои лапы во тьму протянул, крепость жмется, как мышка под взглядом кота. только я лишь кухарка, и суп мой остыл. завтра наши уходят в дозор - как всегда, между скал и снегов ледяные мосты, и погибнет любой, кто ступил не туда. острозубая смерть между скал и снегов, волки, барсы, медведи, крадущийся страх... я нажарю котлет и нарежу морковь. а потом я пойду танцевать у костра.
вот танцует шаман - золотистая тень, и легки его руки, и шаг невесом, он - теченья под льдиною, перья в хвосте у летящих над тундрой охотничьих сов, он - горячая кровь. не мешайте ему. он - лиса у норы и плывущий сазан, этот танец хранит всех ушедших во тьму, чтоб им было куда возвратиться назад. вот танцует шаман.
Корнемюз корнамуза (франц. cornemuse, от corne - рог и старофранц. muse - дудка). 1) Духовой муз. инструмент. До конца 16 в. был распространён только как род волынки. 2) Деревянный духовой музыкальный инструмент типа шалмея. Появился на рубеже 16-17 вв. Для выхода воздуха имел неск. боковых отверстий, заменяющих раструб. Тембр глухой, "прикрытый". Существовало 5 разновидностей инструмента - малый, альтовый, теноровый (в 2 диапазонах) и басовый К.
“Thank you" - “You said that” - “I’m sorry for slapping you” - “You said that, too” - “Uh, you’re a good kisser. It was nice” ... “You’re supposed to say I’m a good kisser, too.”
Плывет в тоске необъяснимой среди кирпичного надсада ночной кораблик негасимый из Александровского сада, ночной фонарик нелюдимый, на розу желтую похожий, над головой своих любимых, у ног прохожих.
Плывет в тоске необъяснимой пчелиный хор сомнамбул, пьяниц. В ночной столице фотоснимок печально сделал иностранец, и выезжает на Ордынку такси с больными седоками, и мертвецы стоят в обнимку с особняками.
Плывет в тоске необъяснимой певец печальный по столице, стоит у лавки керосинной печальный дворник круглолицый, спешит по улице невзрачной любовник старый и красивый. Полночный поезд новобрачный плывет в тоске необъяснимой.
Плывет во мгле замоскворецкой, пловец в несчастие случайный, блуждает выговор еврейский на желтой лестнице печальной, и от любви до невеселья под Новый Год, под воскресенье, плывет красотка записная, своей тоски не объясняя.
Плывет в глазах холодный вечер, дрожат снежинки на вагоне, морозный ветер, бледный ветер обтянет красные ладони, и льется мед огней вечерних, и пахнет сладкою халвою; ночной пирог несет сочельник над головою.
Твой Новый Год по темно-синей волне средь моря городского плывет в тоске необъяснимой, как будто жизнь начнется снова, как будто будет свет и слава, удачный день и вдоволь хлеба, как будто жизнь качнется вправо, качнувшись влево.